Translation for "досужий" to english

Досужий

adjective

• leisurely
• leisured
• leisurable

Translation examples

leisurely adjective

Мы слишком досуже подходим к этим переговорам.
We are too leisurely in these negotiations.

Перестав обучать студентов университета в 50 лет, он всегда был готов вести досужие беседы или поддаваться мне, играя в теннис.
After giving up teaching university students on his 50th birthday, he was eternally available for a leisurely chat or to let me win at table tennis. Ahh!

«Должно быть, это какой-нибудь досужий торговец, желающий меня умаслить», — подумал я.
It must be some tradesman, thought I, leisurely buttering my bread.

Одарен, но не настолько, чтобы променять досужую жизнь на тяготы профессионального писательства.
Naturally gifted, but not so overwhelmingly as to make him wish to exchange a life of leisure for the fatigues of professional authorship.

Досуга у него было вдоволь, а тридцать лет назад досужим молодым людям Нью-Йорка приходилось благодарить, судьбу за каждую возможность развлечься.
He had had plenty of leisure on his hands; and thirty years ago, in New York, a young man of leisure had reason to be thankful for aids to self-oblivion.

Бен с ним вместе кончал полицейское училище. — Смайли добродушно поглядел на нее. — К тому же я ведь человек досужий, Брим.
Rigby and Ben were at police college together.’ He looked at her kindly for a moment. ‘Besides, I’m a man of leisure, Brim.

Я любил вас, любил свою работу, любил слушать согласный хор дружеских голосов, счастливые встречи в досужее воскресное утро.
I have loved you and the work, the sound of friends singing together, the happiness of meeting on leisurely Sunday mornings.

Прекрасный железный конь! А музей, выставив «Могаук» на всеобщее обозрение, приглашает досужих зевак «смотреть на жизнь проще», сплясать на его могиле. Нечего горожанам рассуждать о железных конях! Разве они знали железного коня так близко, как Альфред?
It was a beautiful iron horse, and by putting the Mohawk on display the museum allowed the easygoing leisure-seekers of suburban St. Jude to dance on its grave. City people had no right to patronize the iron horse. They didn’t know it intimately, as Alfred did.

в комнате за столом сидела молодая мать и с аппетитом уплетала громадный кусок сырого мяса, рядом, покуривая кальян (который по-прежнему считался в стране признаком сытой, досужей жизни), расположился ее муж, а между ними, с газетой на коленях, сидел их единственный, пышущий здоровьем ребенок.
On the other side a bright parlour furnished with chairs and table; the mother, young and beautiful, sat at her ease eating a huge slice of raw meat; her husband smoked a long Arab hubble-bubble (still a caste mark of leisure throughout the land), while a single healthy child sat between them reading a newspaper.

словно с каждым погребением одного его место занимают двое: если в 1900 году, спустя лишь тридцать пять лет, там было не более двух-трех человек, способных посвятить вас в ту историю благодаря осведомленности или досужим воспоминаниям или даже просто склонности и желанию, то уже в 1951 году, спустя восемьдесят шесть лет, их можно считать дюжинами (а в 1965-м, сто лет спустя, можно будет сотнями, потому что – и теперь вы начинаете понимать, почему ваш родственник, друг или знакомый решил переехать с семьей в такое место, как это, и остаться навсегда, – к тому времени дети приехавших после войны тоже станут не просто миссисипцами, но джефферсонцами и йокнапатофцами: к тому времени – кто знает? – не только стекло, а целое окно, возможно, вся стена будет снята и целиком перенесена в музей каким-нибудь историческим или культурным дамским клубом – ведь к тому времени там могут даже не знать этой истории или даже не нуждаться в этом: просто оконное стекло с именем девушки и такой-то датой;
as though with each interment of one, two more shared that vacancy: where in 1900, only thirty-five years afterward, there could not have been more than two or three capable of it, either by knowledge or memory of leisure, or even simple willingness and inclination, now, in 1951, eighty-six years afterward, they could be counted in dozens (and in 1965, a hundred years afterward, in hundreds because—by now you had already begun to understand why your kin or friends or acquaintance had elected to come to such as this with his family and call it his life—by then the children of that second outland invasion following a war, would also have become not just Mississippians but Jeffersonians and Yoknapatawphians: by which time—who knows?—not merely the pane, but the whole window, perhaps the entire wall, may have been removed and embalmed intact into a museum by an historical, or anyway a cultural, club of ladies—why, by that time, they may not even know, or even need to know: only that the window pane bearing the girl’s name and the date is that old, which is enough;