Translation for "ханжи" to english

Ханжи

noun

• hypocrite
• prude
• goody
• uriah heep
• mawworm
• pharisee

Translation examples

hypocrite noun

Не будь ханжой.
That's just hypocritical.

- Теперь я - ханжа?
- Now I'm a hypocrite.

Самодовольный лицемерный ханжа!
Ted: THAT SMUG, SANCTIMONIOUS, HYPOCRITICAL...

Она такая ханжа.
She is such a hypocrite.

Вы - ханжи, отрицающие жизнь!
You hypocrites, deniers of life.

Янктонского ханжу ты уже заприметил, да?
You saw Yankton's hypocrite, huh?

Ты просто двуличный ханжа!
How are you anything other than a hypocrite?

Я не подлая. И не ханжа.
At least I'm not a hypocrite.

— Вот ведь ханжа паршивый! Вы-то с Лавандой не липли, что ли, друг к другу по всему замку, как пара угрей? — поинтересовалась Джинни.
“You filthy hypocrite! What about you and Lavender, thrashing around like a pair of eels all over the place?” demanded Ginny.

Эти рясы, эти девственницы, эти ханжи!
The habits, the virgins, the hypocrites.

– Пап, не будь ханжой.
“Don’t be a hypocrite, Dad.”

Ну-ну, Мартин, не будь ханжой.
Don’t be a hypocrite, Martin.

И я вовсе не ханжа в этих вопросах.
But I’m not a hypocrite about it.

Какая же ты ханжа, мамочка. Саша вскочила.
You're such a hypocrite, Mom.'

– Ты жуткий ханжа, любовь моя.
You are a howling hypocrite, my love.

– Деточка, если кто-то и ханжа, так это ты.
"Child, if anybody's a hypocrite here it's you.

Да он был ханжой, как, мне кажется, и почти все его поколение.
For he was a hypocrite, I think, like most of his generation.

Ну а ханжи, как мсье Тубо, вруны?
And hypocrites-like Monsieur Toubon-and liars?

Я-то вас знаю. Вы самый что ни на есть ханжа и лицемер.
I know you. You’re the worst kind of hypocrite.’

prude noun

Обнаженка или ханжа?
Nude or prude?

Я не ханжа.
I'm not prude.

Ты такая ханжа.
You're such a prude.

Ах ты благообразненький ханжа!
You sanctimonious prude.

Я была трусихой и ханжой.
I was being a coward and a prude.

— Уверяю тебя, я не ханжа, но…
I assure you, I'm no prude. But--

В глубине души я ханжа.
At heart, I am a prude.

- Вот уж никогда не думал, что ты такая ханжа.
"Leo, I never thought you were such a little prude."

не была ханжой), Бернард писал принцессе письмо.
was no prude), Bernard wrote Leigh-Cheri a letter.

Хоть старуха и не ханжа, но Лизу она терпеть не может.
She can't stand Lisa, although she is no prude herself.

– Эти американцы такие ханжи! – Он обернулся к Софи.
«You Americans are such prudes.» He looked back at Sophie.

Или ты меня стыдишься, мой маленький напыщенный ханжа далнанец?
Or are you ashamed of me, my stiff-necked Dalnan prude?

Вы уже видели, как эта ханжа Марина поджимает губы.
Ye’ve already seen that prude Marrina’s reaction to her.

Она превращается в какую-то ханжу, а это ей совсем не свойственно.
She was turning into a damned prude, and she'd never ever been like that.

goody noun

Чёрт, мягкотелые ханжи никогда такого не сделают.
Oh, they'll never do that. They're total goody two-shoes.

О, как неожиданно, Мисс Четырехногая Ханжа больше не будет убивать.
Oh! So, suddenly, Miss Goody Four-shoes over here doesn't kill anymore.

Пришлось даже отужинать в «Ричмонде» с мамулей, ее приятелем и прочими ханжами.
I got to have dinner at the Richemonde with Mummy and her friend, along with all the other goodies.

pharisee noun

Мсье де Конде - ханжа. Как и всё его общество Святого Причастия,..
My lord de Conti is a Pharisee like his order of bigots,

сама себе госпожа, со своим собственным суждением, но не ханжа и не лицемерка, нет.
mistress of myself, with my own opinions but without being sanctimonious or a pharisee.

Пусть скрежещут зубами фарисеи, извращенцы с Мэдисон-авеню и всяческие ханжи – этот скрежет мне слаще музыки.
The gnashing of the teeth of the Pharisees, Madison Avenue phonies and Philistines will be music to my ears.

У Элиота все больше тяжелели веки, но он пытался дочитать роман «Мандрагоре дай дитя». Хотелось найти те места, от которых ханжи скрежетали зубами.
ELIOT'S EYELIDS were growing heavy as he read Get With Child a Mandrake Root. He was rumpling about in it at random, hoping to find by chance the words that were supposed to make Pharisees gnash their teeth.

Это Фернанда бродила по всему дому, жалуясь, что воспитали ее как королеву, а она превратилась в служанку в этом сумасшедшем доме, мыкается с мужем — бездельником, безбожником и бабником, который валится на кровать, разевает пасть и ждет, что ему туда посыплется манна небесная, пока она гнет спину и тащит на себе этот дом, который держится на честном слове, дом, где она все чистит, убирает, чинит с рассвета до поздней ночи, и, как спать ложится, у нее глаза жжет, словно в них песку насыпали, и никто никогда не скажет ей: добрый день, Фернанда, хорошо ли тебе спалось, Фернанда, никто не спросит ее, хотя бы из вежливости, почему она так бледна, почему она просыпается с такими синяками под глазами, хотя, конечно, она и не ждет никакого внимания от этой семьи, в конце концов они всегда относились к ней как к помехе, как к тряпке, которой снимают с плиты горячие котелки, как к уродцу, намалеванному на стене, эта семейка всегда интриговала против нее по углам, называла ее ханжой, называла ее фарисейкой, называла ее притворой, и Амаранта — упокой, Господи, ее душу — даже во всеуслышание объявила, что она, Фернанда, из тех, кто путает задний проход с великим постом, — Боже милостивый, что за выражение, — она сносила все покорно, подчиняясь воле Всевышнего, но терпению ее пришел конец, когда этот негодяй, Хосе Аркадио Второй, сказал, что семья погибла, потому что впустила в дом качако в юбке, вообразите себе властолюбивого качако в юбке — прости, Господи, мое прегрешение, — качако сучьей породы, из тех качако, что правительство послало убивать рабочих, и — подумать только — он имел в виду ее, Фернанду, крестницу герцога Альбы, даму столь знатного происхождения, что супруги президентов ей завидовали, чистокровную дворянку, которая имеет право подписываться одиннадцатью испанскими именами, единственную смертную в этом городишке ублюдков, которую не может смутить стол на шестнадцать кувертов, а этот грязный прелюбодей, ее муж, сказал, умирая со смеху, что столько ложек и вилок и столько ножей и чайных ложечек потребно не добрым христианам, а разве что сороконожкам, и ведь только она одна знает, когда следует подавать белое вино и с какой руки и в какой бокал наливать и когда следует подавать красное вино и с какой руки и в какой бокал наливать, не то что эта деревенщина — Амаранта — упокой, Господи, ее душу, — которая считала, что белое вино пьют днем, а красное вечером, она, Фернанда, единственная на всем побережье, может похвастаться тем, что ходит только в золотой ночной горшок, а у этого злостного франкмасона полковника Аурелиано Буэндиа — упокой, Господи, его душу — хватило дерзости спросить, почему она заслужила эту привилегию, не потому ли, что испражняется хризантемами, представьте себе, так он и сказал, этими самыми словами, — а Рената, ее собственная дочь, нагло подсмотрела, как она справляет большую нужду в спальне, и потом рассказывала, что горшок действительно весь золотой и со многими гербами, но внутри его простое дерьмо, самое обыкновенное дерьмо, и даже хуже, чем обыкновенное, — дерьмо качако, — представьте себе, ее собственная, родная дочь;
Aureliano Segundo was not aware of the singsong until the following day after breakfast when he felt himself being bothered by a buzzing that was by then more fluid and louder than the sound of the rain, and it was Fernanda, who was walking throughout the house complaining that they had raised her to be a queen only to have her end up as a servant in a madhouse, with a lazy, idolatrous, libertine husband who lay on his back waiting for bread to rain down from heaven while she was straining her kidneys trying to keep afloat a home held together with pins where there was so much to do, so much to bear up under and repair from the time God gave his morning sunlight until it was time to go to bed that when she got there her eyes were full of ground glass, and yet no one ever said to her, “Good morning, Fernanda, did you sleep well?” Nor had they asked her, even out of courtesy, why she was so pale or why she awoke with purple rings under her eyes in spite of the fact that she expected it, of course, from a family that had always considered her a nuisance, an old rag, a booby painted on the wall, and who were always going around saying things against her behind her back, calling her church mouse, calling her Pharisee, calling her crafty, and even Amaranta, may she rest in peace, had said aloud that she was one of those people who could not tell their rectums from their ashes, God have mercy, such words, and she had tolerated everything with resignation because of the Holy Father, but she had not been able to tolerate it any more when that evil José Arcadio Segundo said that the damnation of the family had come when it opened its doors to a stuck-up highlander, just imagine, a bossy highlander, Lord save us, a highlander daughter of evil spit of the same stripe as the highlanders the government sent to kill workers, you tell me, and he was referring to no one but her, the godchild of the Duke of Alba, a lady of such lineage that she made the liver of presidents’ wives quiver, a noble dame of fine blood like her, who had the right to sign eleven peninsular names and who was the only mortal creature in that town full of bastards who did not feel all confused at the sight of sixteen pieces of silverware, so that her adulterous husband could die of laughter afterward and say that so many knives and forks and spoons were not meant for a human being but for a centipede, and the only one who could tell with her eyes closed when the white wine was served and on what side and in which glass and when the red wine and on what side and in which glass, and not like that peasant of an Amaranta, may she rest in peace, who thought that white wine was served in the daytime and red wine at night, and the only one on the whole coast who could take pride in the fact that she took care of her bodily needs only in golden chamberpots, so that Colonel Aureliano Buendía, may he rest in peace, could have the effrontery to ask her with his Masonic Ill humor where she had received that privilege and whether she did not shit shit but shat sweet basil, just imagine, with those very words, and so that Renata, her own daughter, who through an oversight had seen her stool in the bedroom, had answered that even if the pot was all gold and with a coat of arms, what was inside was pure shit, physical shit, and worse even than any other kind because it was stuck-up highland shit, just imagine, her own daughter, so that she never had any illusions about the rest of the family, but in any case she had the right to expect a little more consideration from her husband because, for better or for worse, he was her consecrated spouse her helpmate, her legal despoiler, who took upon himself of his own free and sovereign will the grave responsibility of taking her away from her paternal home, where she never wanted for or suffered from anything, where she wove funeral wreaths as a pastime, since her godfather had sent a letter with his signature and the stamp of his ring on the sealing wax simply to say that the hands of his goddaughter were not meant for tasks of this world except to play the clavichord, and, nevertheless, her insane husband had taken her from her home with all manner of admonitions and warnings and had brought her to that frying pan of hell where a person could not breathe because of the heat, and before she had completed her Pentecostal fast he had gone off with his wandering trunks and his wastrel’s accordion to loaf in adultery with a wretch of whom it was only enough to see her behind, well, that’s been said, to see her wiggle her mare’s behind in order to guess that she was a, that she was a, just the opposite of her, who was a lady in a palace or a pigsty, at the table or in bed, a lady of breeding, God-fearing, obeying His laws and submissive to His wishes, and with whom he could not perform, naturally, the acrobatics and trampish antics that he did with the other one, who, of course, was ready for anything like the French matrons, and even worse, if one considers well, because they at least had the honesty to put a red light at their door, swinishness like that, just imagine, and that was all that was needed by the only and beloved daughter of Dońa Renata Argote and Don Fernando del Carpio, and especially the latter, an upright man, a fine Christian, a Knight of the Order of the Holy Sepulcher, those who receive direct from God the privilege of remaining intact in their graves with their skin smooth like the cheeks of a bride and their eyes alive and clear like emeralds.