Translation for "глубокомыслие" to english

Глубокомыслие

noun

• thoughtfulness

Translation examples

thoughtfulness noun

Он представлял свое правительство на Конференции с замечательной авторитетностью, дипломатическим искусством и поистине венгерским глубокомыслием.
He has represented his Government in the Conference with remarkable authority, diplomatic skills and truly Hungarian thoughtfulness.

Всмысле, со всем этим глубокомыслием и идеями...
I mean, I do have all these profound ideas and thoughts.

Нижняя губа слегка оттопырилась – видимо, то был признак величайшего глубокомыслия.
His lower lip gave the smallest most thoughtful pout.

Разве какой-нибудь саман или брахман боится, что придет кто-то, схватит его и украдет у него его ученость, и его святость, и его глубокомыслие?
Did any Samana or Brahman ever fear, someone might come and grab him and steal his learning, and his religious devotion, and his depth of thought?

Из-за тебя погибла наша дочь, и я больше не хочу говорить с тобой, я больше не хочу тебя видеть, и я скорее вырву себе глаза, чем взгляну ещё на одну твою картину. Лучше б ты умер, когда на тебя наехал кран. — В голосе звучало какое-то запредельное глубокомыслие. — И это был бы счастливый конец.
You got our daughter killed. I don’t ever want to talk to you again, I don’t want to see you again, and I’d rather poke out my eyes than ever have to look at another picture of yours. You should have died when that crane hit you.” There was an awful thoughtfulness in her voice. “That would have been a happy ending.”

Сперва мы жадно ели и пили в полном молчании, выпрямившись и крепко ухватив ножи и вилки, но время шло, и вот мы откинулись на спинки стульев, и стали ленивее жевать мясо, и уронили на пол салфетки, а потом вытянули ноги под столом, обвели критическим взором закопченный потолок, которого вначале не заметили, отставили подальше бокалы и преисполнились доброты, глубокомыслия и всепрощения.
We pegged and quaffed away in silence for a while, until the time came when, instead of sitting bolt upright, and grasping the knife and fork firmly, we leant back in our chairs and worked slowly and carelessly—when we stretched out our legs beneath the table, let our napkins fall, unheeded, to the floor, and found time to more critically examine the smoky ceiling than we had hitherto been able to do—when we rested our glasses at arm’s-length upon the table, and felt good, and thoughtful, and forgiving.